Тюремный дневник. 5 лет спустя - Мария Валерьевна Бутина

почему вдруг впервые за 10 лет его решили привести в порядок. Слух моментально распространился по женским общежитиям, и почти все обитательницы тюрьмы скучковались возле тюремной сетки ворот, за которыми находилась будка для досмотров заключенных перед проходом в зал встреч.

– Мария, – говорили мне они, когда начальница вела меня сквозь толпу, испуганно оглядываясь на это скопление народа, – ты только не забудь про нас. Скажи им все, пожалуйста. Скажи, как нас не лечат. Расскажи, в каких условиях мы живем. Пусть они знают, как мы тут годы живем фактически в рабстве. Ты только скажи, – десятки рук касались меня, гладили, похлопывали по плечу. – Ты будешь нашим голосом, ведь нас никто не слышит.

На мои глаза навернулись слезы. «Я никогда не забуду, мои дорогие. Я скажу миру правду», – прошептала я.

В небольшом домике, за которым уже находился сад, а потом и зал для встреч заключенных, нас уже ждала директор тюрьмы – стройная высокая латиноамериканка в узкой юбке-карандаш леопардового цвета и строгой черной блузе. Темные волосы были затянуты в тугой хвост, а грозный и сердитый взгляд из-под дорогих очков формы «кошачий глаз» говорил сам за себя: с ней шутки плохи. Увидев меня, она резко развернулась и вышла в дверь, которая вела в небольшой сад со столиками для посетителей. Я последовала за ней. В полном молчании мы пересекли двор. Она остановилась у двери зала для посещений и резко развернулась ко мне:

– Без глупостей, ясно? – суровый взгляд блеснул яростью.

– Ясно.

– Я захожу первая. Я тоже буду в кадре, – она подправила прическу.

Директор тюрьмы и вправду вошла первой, а за ней проследовала я. Начальницу моментально отстранили, и мне в лицо полезли операторы с огромными камерами на плечах. Свет фонарей меня моментально ослепил, и я замешкалась, не понимая, куда идти дальше.

От бессменной ведущей «60 минут» Лесли Шталь в ярко красном платье на меня пахнуло гремучей смесью ее приторных, очевидно, безмерно дорогих духов, смешавшихся с «ароматом» свежей тюремной краски. Широко улыбаясь, она указала мне на кресло напротив. Слева, за контрольной рубкой расположилась, уперев руки в бока, директор тюрьмы, одним своим видом показывая, что ожидает меня за каждое неаккуратное слово.

Один из главных вопросов, интересовавших г-жу Шталь, был, конечно, не боюсь ли я стать инструментом российской пропаганды после произошедшего со мной в США?

На этот вопрос я, улыбнувшись, уверенно ответила, что я страстно желаю стать инструментом американской пропаганды! Маленькое сухенькое лицо ведущей вытянулось минимум вдвое в гримасе удивления и явного недопонимания моих слов.

Я же подтвердила, что сказала именно то, что имела в виду. И пояснила, что очень надеюсь, что американский народ, узнав мою историю, обратит внимание на процветающий в их стране расизм и русофобию – это раз. На то, как в их стране отсутствует система правосудия, где 90 % обвиняемых признают себя виновными, а те, кто отказывается, – с вероятностью в 98–99 % проигрывают цирк присяжных и получают очень длительные тюремные сроки. Это – два. А также на то, как потом относятся к заключенным в тюрьмах, не предоставляя им даже элементарную необходимую медицинскую помощь, как, например, таблетки от кашля, но при этом щедро пичкают гормонами и психотропными успокоительными, превращая человека в овощ, – это три.

Журналистка внимательно слушала, изображая сочувствие и понимание. Потом меня, конечно, заверили, что к этому «нужно обязательно вернуться», ведь это же по их части, ведь они же пресса, правдорубы, так сказать.

Через неделю, уже в Москве, на следующий день после прилета я дала развернутое интервью про условия содержания в тюрьмах тому же телешоу, но уже на фоне кремлевских стен. Я была еле живая от недосыпа и стресса, но осталась верной своему обещанию сидевшим со мною женщинам, по сей день заключенным в смертельные объятья американской системы исполнения наказаний за двойным забором из колючей проволоки, не молчать обо всех нарушениях их прав, чего бы мне это не стоило…

Естественно, я сделала акцент на россиянах в американских застенках, ведь если отношение системы «кривосудия» и исполнения наказаний США настолько ужасно к собственным гражданам, то что уж и говорить о моих соотечественниках в это жаркое время охоты на ведьм и поиска виноватых во внутренних проблемах американской политики? Мне удалось вырваться из лап американцев благодаря тому, что за меня встала единым фронтом вся страна – от президента до жителей далеких деревень моего родного Алтая, но велика в этом и доля везения, ведь борьба за других наших граждан до сих пор продолжается.

Вопрос про пропаганду в итоге вырезали, а все мои интервью на эту тему, которые я дала уже на российской земле, в США решили не переводить на английский язык и не публиковать.

Депортация

Растянувшись на тюремных нарах, я смотрела в потолок. Стояла темная ночь, но сна не было ни в одном глазу. В этот самый день американская система правосудия, достаточно пожевавшая и помоловшая меня в своих железных челюстях, должна была, наконец, навеки выплюнуть это инородное тело, с которым что-то явно шло не так. Сперва провалился план А – оставить меня в США как политического беженца, скрывающегося от российского репрессивного режима, а потом и план Б – послать меня обратно в качестве стукача ЦРУ. Дело получилось громким, но неоднозначным – в мире все больше высказывались сомнения в правильности осуществления такого судилища над невинным человеком.

Я знала лишь, когда меня заберут из тюрьмы. Дата самой депортации была никому не известна. Американские власти вполне могли помариновать меня месяц-другой в иммиграционном сортировочном центре под предлогом отсутствия нужных рейсов. Это происходило с иностранными заключенными в США сплошь и рядом.

– Готовы? – шепнул у моей койки возникший из ниоткуда в темноте тюремного барака надзиратель.

– Да, сэр, – шепнула я.

– Быстро за мной, – послышалось в ответ.

Я в долю секунды спустилась с нар и хвостиком последовала за мужчиной через бесконечные ряды тюремных коек к выходу из отделения. Из переговоров надзирателя по рации я догадалась, что всю тюрьму решено запереть на время моей «эвакуации». Мы прошли через двор в здание, где располагалось отделение для приемки новых заключенных. Везде было пусто. Надзиратель на все мои вопросы отвечал только: «Я не знаю», так что будущее было мне совершенно неизвестно.

Мне выдали коробку с вещами, которые заказали мне родственники, – там был темно-синий спортивный костюм, белая водолазка и нижнее белье. Я стянула с себя тюремную робу и практически прослезилась от мягкости и запаха новеньких вещей.

Меня снова